Военно-морской флот России

Ерошенко В.Н. Лидер “Ташкент”. — М.: Воениздат, 1966

Глава 7. Прорывая кольцо блокады

Трудные мили

Обычные у берегов Крыма весенние туманы в этом году особенно густы и устойчивы: после на редкость суровой зимы, охладившей море, очень велика разница температур воды и воздуха. Иной раз туман поднимается метров на сто от поверхности, а то и выше. Это уже надежная защита от самолетов. Но как в таком тумане без навигационных определений после перехода в сотни миль выйти к подходной точке узкого фарватера № 3, где начинается последний, всегда самый напряженный этап каждого рейса в Севастополь?

Однажды Еремеев решительно заявил, что не уверен в правильности места корабля, полученного по счислению. Идти на ура слишком рискованно: мины тут реальные. Посоветовавшись с комиссаром и старпомом, решаю переждать туман в море.

Быть может, некоторым морякам шестидесятых годов трудно представить, как это обыкновенный туман помешал хорошо оснащенному кораблю выйти к определенной точке побережья. Но я хочу напомнить читателям: радиолокация появилась на наших кораблях много позже. В то время, о котором идет речь, на Черноморском флоте лишь один новый крейсер имел локатор, но и тот мог использоваться только для обнаружения воздушных целей...

Лежим в дрейфе, а туман и не думает рассеиваться. На борту “Ташкента” тысяча красноармейцев, которые нужны в Севастополе. Да и не только поэтому нельзя нам бесконечно пережидать. При таком количестве пассажиров быстро сокращается запас питьевой воды.

Проходит день и еще ночь. На следующее утро кое-как уточнили свое место. И в нарушение установившегося с некоторых пор обычая решаем входить в Севастополь в светлое время.

А под берегом, оказывается, тумана уже и нет... На Инкерманском створе сразу попадаем под сильный артиллерийский обстрел. Снаряды ложатся угрожающе близко. Даю самый полный ход. Этого никогда не делал на севастопольских фарватерах, но сейчас ничего другого не остается.

Вышедшие навстречу торпедные катера ставят дымовую завесу. Однако направление ветра неблагоприятное, и дым на этот раз мало нам помогает.

Нервы напряжены до предела. Так мы в Севастополь еще не прорывались. Гоню прочь навязчивую мысль, что можем буквально на последних милях утопить тысячу присланных с Большой земли бойцов. Но правильно или неправильно было вылезать днем из тумана, а теперь все равно нельзя ни возвратиться, ни отвернуть — только вперед!

Обидно, что молчат, не отвечают на вражеский огонь наши орудийные башни. Когда и сами стреляем, легче на душе. Шарахнуть бы по этим проклятым батареям!.. Еремеев даже пытается засечь их по отблескам вспышек при залпах. Но батареи где-то за Качей, отсюда их не разглядеть. Да и нас оттуда не видно. Просто получили там сигнал, что идет корабль, и ведут заградительный огонь по фарватерам.

У самых бонов всплески встали такой стеной, что скрылся из глаз даже Константиновский равелин. Казалось, вот-вот корпус вздрогнет от прямого попадания тяжелого снаряда... Двадцативосьмиузловым ходом ворвались в Северную бухту. Уже тут, в бухте, старпом, стоявший у телефона, доложил:

— На палубе ранены осколками два красноармейца. Пробит борт в каюте Новика.

А в общем — прорвались!..

Час спустя наши артиллеристы “отводят душу”, получив целеуказание от флагарта. Огонь опять корректирует старший лейтенант Сташкевич. В этот раз имеем даже прямую связь с ним на УКВ.

А вечером у нас гости. Журналист из “Красного черноморца” Владимир Апошанский, часто навещающий “Ташкент”, привел на лидер Леонида Сергеевича Соболева, автора “Капитального ремонта”, любимого писателя моряков.

Посидев немного в кают-компании, Леонид Сергеевич идет в кубрики и долго беседует там с краснофлотцами. На Черноморском флоте писатель уже давно. Не раз бывал и у нас на корабле. С боцманом Тараненко встречается как со старым знакомым. В “Красном черноморце” мы читаем его рассказы, посвященные героям одесских и севастопольских боев.

В Севастополе узнаем, что в то время, когда мы отстаивались в тумане, эсминец “Дзержинский”, потеряв ориентировку, подорвался на мине...

Нам туман доставляет новые волнения на обратном пути. По всем данным, в районе фарватеров сохранялась приличная видимость. Но пока мы выходили из бухты, туманное облако успело придвинуться к берегу, и нам пришлось отдать якорь, не дойдя до точки поворота в открытое море.

Берег близко, а у какого мы места — не поймешь. Между тем знать это нужно совершенно точно. Еремеев спускается с мостика на ют в надежде, что внизу, над самой водой, туман реже. Вслед за штурманом иду на ют и я. Мы долго всматриваемся в проступающие за кормой неясные очертания берега. Наконец узнаем мыс Феолент: во мгле пенятся волны под приметным обрывом.

Определившись по этому обрыву, благополучно выходим из зоны минных заграждений.

В мае, как и в апреле, продолжаем ходить в Севастополь главным образом из Новороссийска. Туда — с грузом снарядов и с пополнением для защищающих город частей, обратно — с ранеными, с женщинами и детьми, эвакуируемыми на Большую землю. Каждый раз оставляем севастопольцам горючее — 500 тонн мазута.

Я не пытаюсь рассказать обо всех этих походах — они были похожи один на другой. И уже ни один не обходился без столкновения с противником, без боя.

Постепенно отпадало конвоирование тихоходных транспортов: проводить их через заслоны усиливавшейся вражеской блокады становилось слишком трудно. Для транспортировки боевых грузов все шире использовались крейсера и эсминцы, а наряду с ними и подводные лодки. В отсеки они брали снаряды, а часть балластных цистерн заполняли бензином для самолетов-истребителей. Это было сопряжено с большим риском. В мирное время, пожалуй, никто не смог бы и представить такого использования подводных кораблей. Действительный случай тех дней — когда весь экипаж лодки потерял сознание, отравленный бензиновыми парами, и лишь один человек остался на ногах и обеспечил всплытие — описан в известном рассказе Леонида Соболева “Держись, старшина...”.

Во время наших стоянок в Новороссийске у соседнего причала часто появлялась большая подводная лодка типа “Ленинец”, тоже регулярно ходившая в Севастополь. Мы подружились с ее командиром капитаном 3 ранга Николаем Дмитриевичем Новиковым, перезнакомились и многие моряки двух кораблей. Воинский труд подводников тяжелее нашего. Но немало краснофлотцев лидера охотно поменялись бы с ними местами: для моряков надводных кораблей жизнь их товарищей из подплава окружена особой романтикой.

На войне мне часто приходилось замечать, как люди по-хорошему завидуют тем, кто делает что-то более опасное, более дерзкое. И при этом порой готовы забыть про свои опасности, к которым успели привыкнуть. Сколько раз приходилось говорить краснофлотцам о том, что перевозки людей и грузов в Севастополь — важнейшая боевая задача. И весь экипаж выполняет ее самоотверженно. Но при этом “ташкентцы” не перестают с восхищением и тайной завистью смотреть на каждого, у кого больше, чем у нас, возможностей непосредственно бить врага.

Как-то в Севастополе лидеру отвели место у заводской стенки — там, где “Ташкент” стоял после дока, когда Фрозе привез меня из Ялты. Еще при швартовке я заметил на заводской территории железнодорожный состав необычного вида: обшитый стальными листами паровоз и платформы с сооружениями, похожими на корабельные надстройки, из которых торчат стволы орудий. Сразу догадался — “Железняков”! Много приходилось слышать о боевых делах севастопольского бронепоезда, но увидел его впервые. Очевидно, он пришел на Морзавод ремонтироваться.

А вскоре на “Ташкент” прибежал радостно возбужденный артиллерист Владимир Педай — один из наших краснофлотцев, ушедших прошлой осенью в морскую пехоту. Оказавшись на корабельной палубе, он стал обнимать всех встречных, начиная с вахтенного у трапа. А “ташкентцы” бережно и уважительно касались новенького ордена Красной Звезды, сиявшего у него на груди.

После Одессы Владимир Педай попал в формировавшийся в Севастополе экипаж бронепоезда. Пушки на “Железнякове” ставили корабельные — с поврежденного эсминца, людей тоже набирали флотских, и нашего комендора использовали по прямой его специальности.

— Эх, видели бы вы, как мы фашистов бьем! — рассказывает Владимир обступившим его старым друзьям.— Выскочим из туннеля к Бельбекской долине и лупим прямо по их переднему краю. Пока авиацию вызовут, мы уже опять в туннеле! И на Балаклавской ветке были не раз. А когда обратно брали Мекензиевы горы, видел танки немецкие чуть дальше, чем отсюда наш полубак... Прямой наводкой по ним били!

Слушают Педая жадно, увлеченно. Только сигнал тревоги прерывает его рассказ. Краснофлотцы бегут на боевые посты. И комендор с “Железнякова” — вместе со всеми. Ноги сами несут его на площадку зенитной батареи, к знакомому автомату.

Весной наша корабельная семья пополнилась новыми боевыми товарищами. В электромеханическую часть пришел призванный из запаса воентехник 1 ранга Иван Иосифович Высота, человек спокойного и твердого характера, годами старше всех наших механиков, не исключая и Сурина. Прислан он на стажировку, с тем чтобы занять потом штатную должность на каком-нибудь другом корабле, и числится дублером командира машинной группы Кутолина. Но Высота оказался из людей той породы, что нигде не чувствуют себя временными, и мы все уже считаем его “ташкентцем”. Быстро стал на корабле своим человеком новый начальник медико-санитарной службы Алексей Петрович Довгий, который сменил нашего Кудряшова, назначенного флаг-врачом бригады. Довгий — кадровый флотский медик, коммунист.

А один новый член экипажа, самый юный, появился на лидере не совсем обычным порядком и без чьего-либо предписания. Произошло это в Поти — после планово-предупредительного ремонта “Ташкент” заходил туда за снарядами для Севастополя.

День был промозглый, дождливый. Дежуривший по кораблю командир БЧ-IV Николай Яковлевич Балмасов поглядывал из своей рубки на унылый мокрый причал, куда должны были вскоре подать вагоны с боеприпасами. И вот внимание дежурного привлек робко приближавшийся к нашему трапу мальчуган лет двенадцати-тринадцати в не по росту длинном ватнике и съехавшей на лоб, тоже слишком большой, шапке-ушанке. Все это одеяние набухло под дождем, и мальчуган показался Балмасову похожим на промокшего, нахохлившегося воробышка. Заинтересовавшись, откуда взялся на территории военного порта этот, по-видимому, не здешний паренек и чего он хочет, дежурный подошел к вахтенному у трапа, с которым уже разговаривал “воробышек”.

Выяснилось, что зовут мальчонку Боря Кулешин и родом он из Донбасса, где теперь немцы. Борин отец погиб на фронте, мать куда-то угнали гитлеровцы. Сам он сумел выбраться с оккупированной территории и, передвигаясь все дальше на юг — туда, где зимой потеплее, — очутился в конце концов в Поти. А к кораблю подошел, чтобы узнать — не возьмут ли его юнгой...

Мне все это стало известно часом позже, когда Боря Кулешин, уже пообедавший с краснофлотцами, но еще не просохший, был приведен дежурным в мою каюту. Балмасов тут же доложил, что за Борю ходатайствуют все комсомольцы БЧ-IV и он готов взять парнишку воспитанником в свое подразделение.

Что было делать? На некоторых черноморских кораблях подростки-воспитанники уже плавали, однако мне всегда казалось: на действующем флоте, в боевой обстановке им не место. А Боря мне понравился. Ростом невелик и исхудал донельзя, но видно, что не слабенький. Внимательно смотрят умные серые глаза... Не приходилось сомневаться — такого полюбит весь экипаж. И я уступил просьбам командира и комсомольцев четвертой боевой части.

Тут же был вызван наш интендант Иван Тихонович Голуб, которому я поручил организовать пошив для Бори флотской формы. Комсомольский секретарь Михаил Смородин взялся обучать воспитанника сигнальному делу в своем отделении.

Но у сигнальщиков Кулешин пробыл недолго. Осмотревшись, он решил, что у зенитчиков — а их площадка видна с сигнального мостика как на ладони — гораздо интереснее. И когда при стоянке в Севастополе сыграли очередную тревогу, прибежал к зенитчикам и начал подавать им обоймы с патронами. Получалось это у него ловко, а треск автоматов над самой головой Борю нисколько не смущал.

Возвращать его в приказном порядке к сигнальщикам не имело смысла, и мне пришлось санкционировать “самочинный” переход корабельного воспитанника из четвертой боевой части во вторую, артиллерийскую. Командир зенитчиков Гиммельман закрепил его за расчетом старшины 2-й статьи Гутника, комсорга батареи. А главным воспитателем Бори сделался — кажется, к обоюдному их удовольствию — младший политрук Гриша Беркаль.

В начале мая завязались тяжелые бои на Керченском полуострове, где гитлеровцы обеспечили себе большой численный перевес. 19 мая наши войска снова оставили Керчь, освобожденную перед новым годом. Стало ясно: в любой момент можно ждать третьего штурма Севастополя, который уже давно готовил фашистский фельдмаршал Манштейн, получивший за минувшие месяцы и свежие части, и массу боевой техники.

О приближении штурма говорило и особенно упорное стремление противника окончательно перекрыть для нас морские пути к Севастополю. Для этого фашисты располагали теперь большими возможностями, чем когда-либо прежде. По сведениям флотской разведки, в Крыму находилось до полутораста неприятельских самолетов-торпедоносцев и бомбардировщиков с экипажами, специально обученными действиям против кораблей. Торпедные катера базировались уже не только в Ялте, но также в Евпатории и Ак-Мечети. А вражеские подводные лодки все чаще появлялись вблизи наших кавказских портов. Усилились воздушные налеты на Новороссийск и Туапсе, откуда большей частью выходили корабли, прорывавшиеся в Севастополь.

Чем настойчивее добиваются гитлеровцы полной морской блокады осажденного города, тем важнее ее срывать. Еще никогда Севастополь не нуждался в поддержке с Большой земли так, как теперь. И “Ташкент”, как и новые быстроходные эсминцы, продолжает, несмотря ни на что, ходить в главную базу кратчайшим курсом, совершая 180-мильный пробег от Новороссийска почти по прямой.

― Ηнаю, знаю, что “Ташкенту” пора снова становиться на ППР, — сказал при очередной нашей встрече в Новороссийске начальник штаба флота контр-адмирал И.Д. Елисеев, хотя я вовсе не напоминал об этом. — Но придется еще немного потерпеть. Согласовал, с командующим, что задерживаю, — очень нужен корабль здесь.

Памятный феолент

Очередной прорыв в Севастополь — 27 мая.

Вышли из Новороссийска под вечер. Ночь, ясная и лунная, с голубой дымкой над морем, застает “Ташкент” уже у берегов Крыма. В первом часу поднялся впереди обрывистый мыс Феолент.

Давно ли мы с Еремеевым с трудом опознали эту громадную скалу, когда корабль стоял в кромешном тумане прямо под ней! А сейчас так светло, что издали заметны углубления-пещерки с будто вымазанным известью нижним краем — гнездовья бакланов.

При такой видимости можно поворачивать на фарватеры, не сбавляя хода. Еремеев прильнул к пеленгатору. Я не спускаю со штурмана глаз. Поворот... Изогнувшаяся кильватерная струя отливает серебром. Но любоваться не время: это место стало самым опасным. И не закончился еще поворот, как раздается выкрик сигнальщика:

— Торпедоносец слева, курсовой тридцать!

Торпедоносец, должно быть, сидел на воде, пользуясь полным штилем, и только что взлетел для атаки.

Трещат наши автоматы, бухает главный калибр. Но самолет так близко, что мог сбросить торпеду и до того, как мы его заметили. Повернув корабль прямо на него, я, кажется, забыл про все на свете фарватеры и мины.

А справа, между нами и берегом, вдруг просвистели и разорвались, вздыбив воду, бомбы. Ого, удар-то, оказывается, комбинированный!..

Командую на руль, пытаясь угадать, где лягут следующие бомбы. И в этот момент слышу отчаянный голос Еремеева:

— Выходим на минное поле!

Да, о фарватерах забывать нельзя, даже если тебя атакуют сразу с двух сторон.

Торпеды — их две — проходят вдоль борта. Смотрю на их след, очень отчетливый, и вытираю вспотевший лоб. “Ташкент” уже на фарватере. А отвернули все-таки удачно, хотя чуть было и не выскочили туда, куда выскакивать нельзя.

Немного успокоившись, восстанавливаю в памяти последовательность быстротечных событий. Случайно ли совпали атака торпедоносца и бомбежка? Или это так и замышлялось? Если последнее верно, то, конечно, главная роль отводилась торпедоносцу. А бомбы — чтобы кораблю, маневр которого в этом месте и без того стеснен, было еще труднее уклониться от удара.

В Севастополе стоим до наступления темноты, и весь день не дают покоя бомбардировщики. Сигнальщики подсчитали, что за часы этой стоянки только в бухту упало сто сорок бомб. Большая часть экипажа неотлучно на боевых постах, я все время на мостике или в рубке. Наши башни ведут огонь по фашистским позициям, до которых — это видно по установке прицела — нет и десяти километров...

После этого похода командование решило изменить устоявшееся “расписание” наших рейсов. “Ташкент” будет выходить из Новороссийска не вечером, а в середине дня, с тем чтобы в 23—24 часа быть уже в Севастополе. Выход оттуда — в 2—3 часа ночи. Таким образом, исключаются дневные стоянки в севастопольских бухтах. Зато больше светлых дневных часов придется проводить в море. В связи с этим “Ташкенту” выделяется небольшое авиационное прикрытие с кавказских аэродромов. “Ястребки” могут провожать нас миль на семьдесят от Новороссийска и на таком же расстоянии от него встречать на обратном пути. Это меньше половины всего перехода, но и то хорошо. “Юнкерсы” и “хейнкели” летают над морем без сопровождения “мессершмиттов”, и потому даже звено наших истребителей кое-что значит.

“Ташкенту” все-таки дали очередной планово-предупредительный ремонт — без него не обойтись. Постоянное форсирование механизмов при уклонении от ударов с воздуха или артобстрела не проходит бесследно.

Мы возвращались из Севастополя, когда вахта внезапно обнаружила, что кирпичная кладка заднего фронта третьего котла выплавилась и прогорел железный кожух. Котел был выведен, и через два часа в еще пышущую жаром топку влез командир третьего котельного отделения старшина 2-й статьи Николай Кудрявцев. Задыхаясь в горячем воздухе, он заложил задний фронт котла асбестом. Котел ввели в строй, и если бы обстановка потребовала развить самый полный ход, он был бы обеспечен.

Но, конечно, асбест — средство сугубо временное. Выслушав доклад флагманского механика базы об этом случае, контр-адмирал И.Д. Елисеев принял решение безотлагательно отправить “Ташкент” в Батуми.

Там мы и услышали июньским утром в сводке Совинформбюро: “Под Севастополем наши войска отражали ожесточенные атаки перешедшего в наступление противника...” Значит, третий штурм. А у нас ремонт...

Он шел уже к концу, когда 17 июня меня вызвали семафором на крейсер, стоявший у противоположного причала батумской гавани. На крейсере находился начальник штаба эскадры.

— Лидер “Харьков” по пути из Севастополя атакован бомбардировщиками, — сказал начштаба. — Лидер поврежден и остался без хода... Ни одного быстроходного корабля, кроме “Ташкента”, в Батуми и Поти нет. “Ташкент” числится в суточной готовности. Это, понятно, не устраивает. Когда сможете выйти фактически?

— Доложить немедленно не могу, — честно признался я. — Надо поговорить с Суриным.

Возвращаюсь на катере на свой корабль. Коновалов и Орловский ждут на палубе. В двух словах объясняю им обстановку. Вызываем Сурина, Кутолина, Колягина. Тут же политрук Смирнов. Павел Петрович достает из кармана “колдунчик” и, не отрываясь от него, слушает своих помощников, вполголоса докладывающих о состоянии отдельных механизмов. Потом с минуту молчит, словно забыв о моем присутствии. Наконец решительно произносит:

— Через полтора часа дадим ход.

Суточная готовность есть суточная, и инженер-механик вправе располагать этим сроком в интересах ведущихся на корабле работ. Но многоопытный Сурин привык к вводным и назначает подчиненным свои сроки. Котлы у него всегда щелочатся так, чтобы ни одного отделения полностью не выводилось из строя. А с неудобствами такого ремонта Павел Петрович не позволяет считаться ни себе, ни другим.

“Ташкент” вышел из гавани не через полтора часа, а через час пятнадцать минут. Быстро развиваем самый полный ход. Лаг показывает сорок три узла, и это еще не предел. Кажется, будто лидер почти летит над морем. Полубак слегка приподымается, за кормой клокочет бурун.

И совсем нет дыма, из труб вырывается лишь прозрачный горячий газ. Котельные машинисты, от которых больше всего зависела сама возможность экстренного выхода, искусно держат нужное давление пара. И в том, и в другом сегодня еще раз проявилось мастерство мичмана Василия Матвеевича Матвеева, старшин Василия Удовенко, Николая Кудрявцева, Ивана Дурнеева и их подчиненных.

А у турбинистов, когда я вернулся с крейсера, были еще разобраны некоторые вспомогательные механизмы. И тоже справились, успели! Команда мичмана Алексея Никитича Сазонова славится своими старшинами. Ученики Сазонова — Георгий Семин, Константин Иванов, Семен Якимов — едва ли не лучшие на корабле командиры отделений: всегда подтянутые, требовательные, отлично знающие свое дело. И среди рядовых турбинистов есть настоящие мастера. Особенно Петр Ковалев, Иван Петров, Алексей Алексеев... Сегодня все они вместе со своими командирами показали, на что способны.

— Считайте, что “Ташкент” проходит дополнительные ходовые испытания! — говорю по телефону Сурину. — И проходит отлично!

Идем самым полным несколько часов. Командир “Харькова” капитан 3 ранга П. А. Мельников сообщил по радио, что корабль уже дал ход и идет нам навстречу. Пока мы вводили в действие котлы “Ташкента”, “харьковчане” тоже, очевидно, делали все, что было в их силах.

Позже мы узнали: на лидере вышли из строя все котлы — полопались и потекли трубки от сотрясения корпуса при близких разрывах бомб. Котельные машинисты, самоотверженно работая в горячих котлах, заглушили поврежденные трубки и вернули своему кораблю ход.

Вновь отличились те же люди, которые спасли его год назад под Констанцей...

Когда мы встретились с “Харьковом”, он практически уже не нуждался в помощи. Но дело могло обернуться всяко. И команда боевого собрата восторженно приветствует “Ташкент”. На фалах “Харькова” трепещут флаги, передающие благодарность за выручку скупым, но выразительным языком флотских сигналов. Два лидера вместе идут к кавказскому берегу.

— Разрешите заканчивать планово-предупредительный ремонт? — официальным тоном спрашивает поднявшийся на мостик уже в базе Сурин.

Павел Петрович сдержан и хмур. Он сделал все мыслимое и немыслимое, чтобы обеспечить экстренный выход корабля. И сделал бы все это опять, поступи какая-нибудь новая вводная. Но теперь, когда вся горячка позади и “Харьков” благополучно дошел до базы, инженер-механик не считает нужным скрывать, как жалко ему потерянных для ремонта часов.

Спешно завершив последние работы, грузим в Поти боеприпасы и полным ходом идем в Новороссийск. Все понимают: оттуда сразу пошлют в Севастополь.

Камышевая бухта

В Новороссийске получаем предпоходный инструктаж вместе с капитан-лейтенантом Петром Максимовичем Буряком, командиром эскадренного миноносца “Безупречный”. Нам объявлено, что теперь мы будем ходить в Севастополь вместе. Понимать это следует, впрочем, не буквально: скорость хода наших кораблей неодинакова. “Безупречный” будет выходить из Новороссийска на полтора-два часа раньше, а “Ташкент” — нагонять его в пути и первым приходить в Севастополь.

Петра Максимовича я знаю уже несколько лет — с тех пор, как перешел с тральщиков на сторожевики. Он служил тогда штурманом дивизиона сторожевых кораблей. А впоследствии стал штурманом бригады эсминцев. Вообще же Буряк из торгового флота, штурман дальнего плавания. И в дивизионе, и в бригаде он многому научил молодых командиров кораблей. Но самого его не очень удовлетворяла штабная работа — тянуло на командную. И ему вверили один из новых эсминцев, начавших поступать на флот.

У “Безупречного”, как и у его командира, отличная боевая репутация. С начала войны корабль наплавал свыше 25 тысяч миль, с честью выполняя самые сложные задачи. Десятки раз он подвергался массированным воздушным атакам, но всегда успешно их отражал, сбив при этом несколько вражеских самолетов. Одним словом, “Безупречный” надежный товарищ в бою.

С Петром Максимовичем плавает его семнадцатилетний сын Володя. Парнишка рвался воевать, и отец с разрешения начальства взял его на корабль юнгой-зенитчиком. Держит он сына строго, отношения — как у командира с подчиненным.

На инструктаже знакомят с обстановкой в Севастополе. Положение там тяжелое. Враг третью неделю штурмует город. Наши части сражаются геройски, наносят контрудары. С ходу была введена в бой 138-я стрелковая бригада, доставленная в Севастополь с Большой земли уже в дни июньского штурма. Но у противника огромный численный перевес. Немцам удалось прорваться к Северной бухте. Вход в нее, как и в Южную, даже ночью исключен. Поэтому ходить отныне будем в бухту Камышевую. Там предстоит нам высадить 142-ю стрелковую бригаду, переброска которой в Севастополь — основная задача “Ташкента” и “Безупречного” на ближайшие рейсы.

Признаться, я не сразу вспомнил, как выглядит эта Камышевая вблизи. Просто ни к чему было проявлять к ней особый интерес, раз ты командуешь довольно крупным кораблем. В тесной Камышевой бухте, врезающейся в берег западнее Стрелецкой, всегда стояли лишь мелкие вспомогательные плавсредства. Сейчас, как нам сообщили, туда приведена в качестве временного причала железная баржа. Ошвартоваться у нее может лишь один корабль. Поэтому разгружаться и принимать раненых надо побыстрее. Развернуться в бухте “Ташкент” не сможет, выходить — только задним ходом.

И еще об одном нас предупреждают: Камышевая бухта, как и все в Севастополе, под артиллерийским обстрелом.

Вернувшись из штаба базы, я вызвал в рубку Орловского, Новика, Еремеева, Балмасова. Пришел и комиссар. Мы обсудили практические вопросы обороны корабля на переходе. Учитывая опыт кораблей, уже встречавшихся под Севастополем с торпедными катерами, решаем предоставить больше самостоятельности командирам башен и орудий.

Перед выходом Новик инструктирует их так:

— Кто заметил катер — открывает огонь. Остальным немедленно присоединяться. В общем, принцип такой же, как у зенитчиков при появлении самолетов. Только не забывать, что нас будет встречать катер или тральщик севастопольского ОВРа...

Кроме боеприпасов, которыми загружены кубрики еще в Поти, мы приняли на борт муку, крупу, сахар — в Севастополе иссякают запасы продовольствия. После погрузки на верхней палубе размещаются армейцы.

До меридиана Керченского пролива нас сопровождают истребители. В сумерках обгоняем “Безупречный”, вышедший из Новороссийска двумя часами раньше. Пока все спокойно. Но рассчитывать, что проскочим не замеченные противником, теперь не приходится. Гитлеровскому командованию известно: наши корабли на день в Севастополе больше не остаются, уходят обратно в ту же ночь. Значит, не так уж сложно высчитать, когда и где можно нас застать.

Хуже всего, если атакуют в зоне фарватеров. Но, кажется, к этому и идет. Когда были уже недалеко от Феолента, над нами покрутился разведчик. Теперь бомбардировщики не заставят себя ждать — они у фашистов близко.

Держим полный ход. Быстро приближается ожидающий нас у буя тральщик. Он передал опознавательные, а вслед за тем — семафор: “Имею указание проводить вас по фарватерам. Следуйте за мной. Мой ход 14 узлов”.

Ну нет, четырнадцать узлов нас сейчас никак не устраивают! А с фарватерами мы уже достаточно знакомы. Диктую Балмасову ответный семафор: “Имею ход 38 узлов. Прошу отойти с фарватера”.

Тральщик подчиняется. “Ташкент” проносится мимо, качнув его на поднятой могучими винтами волне.

Кое-что мы тут выиграли: бомбардировщики застают “Ташкент” уже вблизи Херсонеса. Отбиваемся, не сбавляя хода. Бомбы падают довольно близко, хотя это и не пикировщики. Страшно за армейцев, расположившихся на палубе: когда там такая скученность, один осколок способен задеть десятерых.

— Иван Иванович, выясните, есть ли на палубе раненые, — прошу старпома, как только бомбежка кончилась.

Оказывается, все наши пассажиры невредимы. Не имеет повреждений и корабль. Прорвались еще раз.

С максимальной осторожностью ввожу “Ташкент” в Камышевую. Чтобы ориентироваться, приходится посветить прожектором на место швартовки. Действительно, стоит короткая железная баржа с деревянным привальным брусом. Что ж, подойти можно. На берегу еще издали вижу множество людей — очевидно, раненые. Их скопилось столько потому, что несколько дней в Севастополь не приходили крупные корабли. У баржи рядами стоят носилки. Уже приготовились, к посадке... А нам еще надо сперва разгрузиться.

На палубе распоряжаются Орловский и Фрозе. Я не схожу с мостика. Остаются на своих местах штурман, рулевой, котельные машинисты и турбинисты, вся ходовая вахта. На берег сходят лишь краснофлотцы, выгружающие снаряды и продовольствие, да и то не дальше нескольких метров от причальной баржи. Там ждут пришедшие за боеприпасами грузовики. За машинами строятся в темноте прибывшие на “Ташкенте” бойцы.

С нашего высокого мостика виден город. Не так, конечно, как при стоянке в Северной или Южной бухтах, которые и сами-то — часть города. От Камышевой Севастополь в стороне и, наверное, едва различался бы, будь эта ночь просто летней крымской ночью с темным небом и мерцающими звездами. Но город выхвачен из темноты зловещим заревом, в котором слились пламя пожаров, вспышки орудий, разрывы снарядов и бомб. Все небо над ним исчерчено фейерверком разноцветных огненных трасс.

Смотрю в бинокль на холм Владимирского собора-усыпальницы великих русских адмиралов — и с трудом узнаю знакомые дома вокруг: так изуродовали их бомбежки последних недель. Нетронутым кажется лишь зеленый массив Исторического бульвара, увенчанного круглым зданием панорамы.

С разгрузкой справились за два часа с небольшим. “Безупречный” уже в бухте, ждет места у причала. Спешим принять раненых. Сперва несут в кубрики тяжелых.

Те, кто способен держаться на ногах, помогают нашим краснофлотцам и бойцам медсанбата. Вижу с мостика, как четверо раненых — кто с одной рукой, кто на костыле — вносят на борт пятого, лежащего на носилках...

В ноябре, когда в первый раз привезли на “Ташкент” из Морского госпиталя четыреста раненых, вся команда была озабочена тем, как обеспечить каждому отдельную койку. Теперь раненые быстро заполняют всю верхнюю палубу. Принимаем на борт почти две тысячи человек.

Тех, что остались на берегу, возьмет “Безупречный”. “Ташкент” отходит от баржи. Задним ходом надо идти примерно три кабельтова, причем и справа, и слева — гряды подводных камней. Еремеев стоит рядом со мной. Наш обстоятельный штурман мог бы быть тут и лоцманом: уже знает наизусть все детали навигационной обстановки в районе бухты.

Рассвет встречаем на фарватерах. Море такое спокойное, что кажется маслянистым. Разрезанная форштевнем вода тяжелыми пластами опадает у обводов полубака, лениво пенится вдоль бортов.

— А ведь сегодня двадцать второе июня, — задумчиво произносит Григорий Андреевич Коновалов. — Ровно год воюем. И все началось вот в такой же тихий рассветный час...

Действительно, этим утром исполняется первая годовщина войны. Как же не вспомнилось это ни вчера, пока шли к Севастополю, ни в те часы, что стояли в Камышевой? Даже мелькнувшая перед глазами запись в вахтенном журнале “22 июня, понедельник” показалась самой обычной. Вот до чего “заели” мысли и заботы о том, что надо делать сейчас, немедленно, сегодня... Да, пожалуй, и не такая это дата, чтобы хотелось ее вспоминать. Когда-нибудь потом, после войны — другое дело, если будем живы...

На крыло мостика, где стоим мы с Коноваловым, выходит старпом. В полусвете утренних сумерек лицо его, как и лицо комиссара, выглядит осунувшимся и бледным. Орловский говорит, словно отвечая вслух на свои же мысли:

— В декабре тоже было очень тяжело, но Севастополь отстояли. Будет и теперь что-то сделано, чтобы оттянуть силы противника... Знаете, что я вчера слышал от краснофлотцев, когда начали грузить продукты? “Раз муку и сахар везем, значит, там держатся!..”

Конечно, держатся. Севастополь по-прежнему сковывает огромные вражеские силы — сотни тысяч солдат, которым по планам германского генштаба, вероятно, давно полагалось быть далеко отсюда. А гадать, выстоит или нет Севастополь в июне, я не могу — об этом и думать-то тяжело, не то, что говорить. Но сравнивать июнь с декабрем нельзя: тогда городу было все-таки легче.

С сибиряками не пропадешь

Очередной выход в Севастополь в 16 часов 24 июня. Экипаж отдохнул, хотя особенно отсыпаться и не пришлось. Надо было принимать топливо и боезапас, грузить снаряды и продовольствие. Все это неоднократно прерывалось тревогами — над Новороссийском то и дело появлялись фашистские бомбардировщики.

Принимаем новые подразделения сибиряков — так теперь все называют бойцов 142-й бригады. На палубу вкатывают с причала армейские зенитные орудия. Руководит этим рослый старший лейтенант в пилотке набекрень, которого я сразу узнал: еще перед прошлым нашим рейсом он пытался погрузить на “Ташкент” свою зенитную батарею сверх всяких норм и возможностей. Ничего не добившись тогда от Орловского и Фрозе, старший лейтенант прорвался ко мне на мостик. Стоило немало труда втолковать ему, что корабль загружен уже до отказа.

Сибиряков у нас набирается до тысячи человек. Около шестисот — на “Безупречном”. Люди прямо рвутся в бой. Их стремление быстрее попасть в Севастополь — горячее, искреннее. А ведь, конечно же, понимают, что многие, очень многие оттуда не вернутся.

Уже в море армейские командиры под руководством нашего Новика расставляют на полубаке, на юте и по бортам станковые пулеметы и противотанковые ружья — дополнительные огневые средства могут пригодиться, если нас атакуют торпедоносцы или катера. Вижу рядом с Новиком опять того же старшего лейтенанта, что-то доказывающего Николаю Спиридоновичу. Как потом я узнал, армейский зенитчик был недоволен тем, что его орудия “зажаты” в проходах. Осмотревшись на корабле, он предлагал передвинуть их на полубак, где батарея получала отличную “огневую позицию”, но очень мешала бы нашим носовым башням.

— Какой народ! — восторгается Орловский. — Второй час на корабле, и уже как дома! А посмотрите на ту девушку. Откуда у нее такое спокойствие?

Девушка, которая привлекла внимание старпома, присела на кожух вентилятора и задумчиво смотрит на море. Она в гимнастерке и пилотке, в солдатских сапогах. Должно быть, медсестра. Вся поза девушки действительно полна какого-то глубокого покоя. О чем она думает? Представляет ли, какие испытания ждут ее в Севастополе? Наши краснофлотцы, проходя мимо, глядят на нее с нескрываемым восхищением. И она заслужила его уже тем, что находится здесь.

— Ладно, Иван Иванович, — отвлекаю я старпома от наблюдений за верхней палубой, — Давайте-ка сигнал на ужин, пока еще вокруг тихо!..

В этот раз первый, самолет-разведчик показался вблизи корабля раньше обычного — еще в зоне действия нашей истребительной авиации. Разведчика отогнали шрапнелью. О том, что он нас обнаружил, сообщили на аэродром истребителей, с которым имеем прямую связь. Балмасов доложил: Буряк тоже доносит о воздушном разведчике и: просит прикрытия.

Вскоре группа “мигов”, помахав нам крылышками, проносится дальше на запад. Там уже виднеются мачты “Безупречного”, которого мы догоняем. А несколько минут спустя со стороны крымского берега появляются “хейнкели”.

Играем боевую. Армейцы на палубе прилаживаются к своим пулеметам. Балмасов по радио предупреждает о противнике наших “ястребков”. “Вижу, — отвечает командир звена. — Сейчас мы им дадим!”.

“Хейнкели” разделяются на две группы. Ту, что устремилась к “Безупречному”, с ходу атакуют “миги”, и кажется, что воздушный бой завязался прямо над эсминцем. Другую группу, нацелившуюся на “Ташкент”, встречает завесой шрапнели наша четвертая башня. Вслед за ней открывают огонь автоматы.

— Сбит фашист! Сбит! — доносятся сквозь треск пальбы чьи-то возгласы. Сбит там, над “Безупречным”. В бинокль вижу, как падает в море дымящийся бомбардировщик. Сбили его, очевидно, истребители. Армейцы у нас на палубе кричат “ура”.

За своими следить! За своими! — строго напоминает Балмасов сигнальщикам. “Свои” — это те “хейнкели”, которые атакуют “Ташкент”.

Они проходят над лидером довольно высоко, окруженные разрывами наших снарядов, и сбрасывают бомбы неточно, далеко от корабля. Уже отбомбившись, два самолета почти одновременно выходят из общего строя, и за обоими начинают тянуться хвосты черного дыма. Это работа нашей “башни смеха”. Однако подожженные “хейнкели” не хотят падать в море. Снижаясь и дымя, они тянут к берегу. Но к кораблю эти два сегодня уж не вернутся.

На сорокаузловом ходу догоняем и оставляем позади “Безупречный”, для которого максимум — тридцать четыре узла. Пока корабли близко, обмениваемся с Буряком семафорами. “Все в порядке, готовы к отражению новых атак”, — передают от Петра Максимовича. На палубе у него такая же картина, как и у нас: сибиряки, расставив где только можно свои пулеметы и “пэтээры”, держат круговую оборону.

“Ястребки”, сделав над кораблями прощальный круг, поворачивают к Новороссийску — провожать нас дальше они не могут. А вражеские аэродромы будут все ближе и ближе.

— Перерыв окончен, идут опять... — объявляет полчаса спустя Орловский. Зоркий старпом, почти не отрывавшийся все это время от бинокля, первым заметил новую группу самолетов, опередив сигнальщиков.

Это снова “хейнкели”, быть может, те же самые, успевшие заправиться и подвесить бомбы. Опять разделяются на две группы. А высота теперь другая, не больше тысячи метров. Знают, что мы уже без прикрытия, и ведут себя нахальнее...

Бомбы ложатся ближе, чем в первый раз. Делая резкие повороты, “Ташкент” срезает бортом не успевшие осесть водяные столбы. Они рушатся на палубу, надстройки, мостик.

Ослепленный хлынувшим и на меня “душем”, я пропустил мгновение, когда в бомбардировщик попал зенитный снаряд. Отряхиваясь от воды, слышу крики восторга на палубе и лишь тогда замечаю падающий самолет. Молодец Макухин! Впрочем, вероятно, и автоматы Гиммельмана ему помогли.

Наступает передышка, но она короткая — впереди еще одна группа бомбардировщиков. Поворачиваю прямо на них, так выгоднее. Тем временем сигнальщики успевают связаться с “Безупречным”. Там, как и у нас, ни потерь, ни повреждений нет.

Отбиваем новую атаку. Общий огонь корабельных и армейских зенитных средств сливается в оглушающий треск. Но огонь огнем, а не меньше значит и маневр. Стараюсь не пропустить момент, когда первые бомбардировщики подойдут к точке сбрасывания бомб, и круто поворачиваю корабль влево. Поворот выручает — бомбы ложатся в стороне. И еще один самолет задымил. Ну и день сегодня у наших зенитчиков! А до “Безупречного” эта группа бомбардировщиков не дошла — разрядилась по “Ташкенту”, ничего не достигнув.

Солнце наконец садится в море, окрасив полнеба багровым заревом заката. В густых сумерках проходим мимо далекой Ялты. Смутно белеют в окулярах бинокля корпуса бывших санаториев. Все еще трудно представить, что и в этих светлых дворцах хозяйничают фашисты.

Остаток пути до Феолента проходим спокойно. Но если было столько атак в открытом море, то тут уж нас обязательно кто-нибудь ждет. Новик еще раз напоминает командирам башен: по катерам, как и по торпедоносцам, огонь открывать самостоятельно!

Обрывистый мыс вырастает прямо по курсу черной стеной. Темнота скрадывает расстояние. Кажется, корабль вот-вот врежется в громадную скалу. Сейчас поворот... Еремеев прильнул к пеленгатору. И в этот момент — почти одновременные доклады дальномерщика и сигнальщиков:

― Κатер справа без хода!

— Катер слева! Дал ход!..

Гремят выстрелы носовых башен. К ним присоединяются зенитки — батарея Гиммельмана в первый раз бьет не по самолетам, а по морской цели.

Вот и встретились с “масами”. Два итальянских катера подкарауливали лидер, дрейфуя с выключенными моторами. Рассчитывали, очевидно, атаковать с предельно короткой дистанции именно там, где близость берега ограничивает наш маневр.

Но атакуем мы! “Ташкент” первым открыл огонь, не пропустив и момент поворота.

— На катере взрыв! — кричит сигнальщик. Вижу и сам: один из “масов” охвачен огнем. Затем его заслоняют всплески от наших снарядов. Другого катера не видно, однако ясно, что и у него, атака не получилась. “Ташкент” мчится дальше к Херсонесу. Внезапно наш курс пересекает на бреющем какой-то большой самолет, должно быть, взлетевший с воды торпедоносец. Он так близко вынырнул из темноты, что на мгновение показалось: вот-вот столкнется с кораблем или пройдет прямо над полубаком. Наши пушки и пулеметы сибиряков бьют по шарахнувшейся в сторону машине чуть не в упор. Не попасть в нее просто невозможно, и самолет плюхается в воду. Какой-то шальной торпедоносец! Торпед он не сбросил и сам подставил себя под удар.

На Инкерманском створе сбавляем ход. Теперь уж, считай, мы в Севастополе. Как-то там “Безупречный”? Он еще только подходит, к фарватерам...

Во второй раз уже увереннее входим в Камышевую, ориентируясь по темной башне Херсонесского маяка и едва мерцающим синим огонькам створных знаков. Причальная баржа полузатоплена — очевидно, за это, время в нее попал снаряд. Через осевшую баржу перекинут на берег деревянный мостик. На берегу та же картина: ряды носилок и толпа ходячих раненых. Кажется, их еще больше, чем в прошлый раз. Над Севастополем — такое же зарево. Как только остановили машины, стал тревожно громким непрестанный гул артиллерийской перестрелки вокруг города.

Сибиряки, выкатив на берег свои пушки, помогают краснофлотцам выгружать боеприпасы. Удивительно ладные, сноровистые эти солдаты, нигде не теряются. На корабле чувствовали себя словно дома. И здесь, на отрезанном от Большой земли “пятачке”, тоже сразу ведут себя по-хозяйски. Такие люди, вероятно, способны творить в бою чудеса.

С берега несут раненых. Часть их доставлена прямо с передовой. Мы готовы и к этому: в кают-компании развернута операционная.

Пока переносят на корабль тяжелых, остальные раненые, придвинувшись к цепочке краснофлотцев, стоят на берегу сплошной стеной. Стоят молча, терпеливо. Даже когда в маленькую бухту залетает шальной снаряд, в толпе за баржей ни движения, ни вскрика.

— Общая посадка! — командует Сергей Фрозе, и молчаливая стена людей приходит в движение. Живой поток растекается по палубе, заполняет кубрики, переходы...

Через некоторое время я подаю Фрозе знак, и из динамика, обращенного к берегу, раздается его голос:

— Посадка прекращается! Остальных возьмет второй корабль!..

“Безупречный” уже здесь, отдал якорь посередине бухты. Но не слишком ли много пассажиров мы ему оставляем?

― Ρколько раненых принято?

Орловский и Фрозе не могут назвать точной цифры. Были поставлены на барже специальные счетчики, но они сбились.

Выяснив обстановку в низах, — оказывается, кое-где еще можно потесниться — возобновляем на минуту-полторы общую посадку. Теперь уже больше некуда. Краснофлотцы боцманской команды, остававшиеся на барже, сами отдают швартовы.

Задним ходом “Ташкент” проходит в нескольких метрах от “Безупречного”. Петр Максимович Буряк стоит, как и я, на крыле мостика. Лица в темноте не видно, но узнаю его по широкой плечистой фигуре и хрипловатому голосу.

— Несколько красноармейцев легко ранены, — сообщает Буряк. — В остальном порядок.

— Не задерживайся, Петр Максимович! — советую ему. — А то как бы не поднялся к утру ветер...

— Понял. Счастливого плавания!

И разошлись наши мостики. Не подсказало мне сердце, что вижу Буряка, говорю с ним в последний раз...

Пока спокойно, “ташкентцы” стараются получше устроить раненых. Коновалов рассказал на мостике, что Латышев перенес раненую женщину и двоих ее детей в свою каюту. В кубриках и на палубе за ранеными ухаживают наши боевые санитары. С ними и Боря Кулешин. Шустрый мальчонка в матросской форме одним своим видом ободряет и радует измученных людей.

Много горячей работы навалилось на наших медиков. У них в лазарете обстановка, как в полевом госпитале. На мостик доложено, что Николай Федорович Куликов, второй наш врач, произвел несколько не терпящих отлагательства ампутаций... “Все будут жить!” — заверил он старпома по телефону. На борту “Ташкента” не умер еще ни один раненый, и наши врачи этим гордятся.

Избежав на обратном пути встреч с торпедными катерами и успешно отразив несколько атак бомбардировщиков, “Ташкент” утром 25 июня вернулся в Новороссийск. Вслед за нами благополучно пришел туда и “Безупречный”.

Неожиданный пассажир

В ночь на двадцать шестое мне сообщили, что по решению Военного совета флота “Ташкент” и “Безупречный” должны снова выйти в Севастополь в этот же день. Выход обоих кораблей назначался на обычные для последних рейсов часы. Таким образом, “Безупречный” имел на стоянку в Новороссийске меньше суток, а более быстроходный “Ташкент” — около 29 часов.

Много лет спустя я прочел в журнале посвященный событиям тех дней очерк Адмирала флота Советского Союза И.С. Исакова, который в 1942 году был членом Военного совета Северо-Кавказского фронта. Позволю себе привести здесь несколько строк из этого очерка:

“...Прорыв 26 июня корабли начинали в третий раз в течение недели. Начинали не отдохнув, так как все время с утра 25-го до выхода на следующий день ушло на приемку топлива и зенитных патронов и лент, на размещение сибиряков и на погрузку ящиков с боезапасом и продовольствием для осажденных. Кроме того, немало усилий и часов потребовал ремонт корпусов и механизмов, пострадавших от осколков и близких разрывов крупных бомб и от форсирования главных машин и рулевых устройств при многократных уклонениях от фашистских атак...

В военно-морском оперативном лексиконе есть понятие — “напряжение использования сил”, что в упрощенном толковании означает отношение числа боевых дней к числу дней стоянки в базах. Если приложить этот термин к “Ташкенту” и “Безупречному” применительно ко второй половине июня 1942 года, то можно утверждать, что примеров подобного боевого напряжения не знает история второй мировой войны на море”.

Когда стало известно, что через тринадцать-четырнадцать часов нам снова идти в Севастополь, на “Ташкенте” многие еще не ложились спать. На ногах был почти весь личный состав электромеханической боевой части, приводивший в порядок механизмы, работавшие в последние дни с чрезмерной нагрузкой. Возились в своих башнях артиллеристы.

Утром командиры боевых частей и начальники служб лидера доложили, что все неотложные работы закончены и их подразделения готовы к бою и походу. После этого мы с комиссаром собрали в пятом кубрике всех старшин. Решили еще раз напомнить, как велика ответственность каждого из них и какое значение имеет в нынешней напряженной обстановке безупречно точное выполнение всех приказаний, сигналов, команд.

Старшинам зенитной батареи я сказал, что хотя их расчеты и действовали в последних походах очень слаженно, но отгонять самолеты от корабля можно ещё успешнее. Не особенно заботясь о выборе выражений, я дал им такой совет:

— Старайтесь бить фашиста не в хвост, а в морду, подводите ему трассу к самому носу! Когда фриц видит нашу трассу у себя под носом, он не выдерживает, кидает бомбы куда попало и отворачивает...

Потом Новик рассказывал, как старшины передавали суть этого совета подчиненным, прибавляя от себя кое-какие словечки покрепче. После этого строевой Григорий Гончар, приписанный к зенитной батарее, предложил “воздействовать на нервы” фашистских летчиков увеличением количества трассирующих патронов. Обычно на пять патронов автоматной обоймы ставился один трассирующий. “А что если побольше трасс фрицу в морду сунуть?”—спрашивал комсомолец Гончар. Командир БЧ-II разрешил зенитчикам набивать в каждую обойму по три трассирующих патрона — сейчас это было в наших возможностях.

Короткие собрания, похожие на маленькие митинги, прошли во всех подразделениях. Командиры боевых частей и групп, политработники читали последние сообщения Совинформбюро о тяжелых боях в Севастополе и призывали моряков с честью выполнить свой долг в предстоящем походе. О том, как нужна осажденному городу наша помощь, говорить не требовалось. На этих собраниях никто не задавал вопросов. Не было слышно ни задорных реплик, ни обычных в матросской среде шуток. Краснофлотцы слушали выступавших молчаливо и сосредоточенно. И как клятвы звучали скупые, отрывистые слова, которыми они отвечали на призыв своих командиров: “Все понятно... Сделаем... Выполним!..”

“Люди точно знали, на что они идут”, так сказал о “ташкентцах”, об их настроении писатель Евгений Петрович Петров, который в этот день неожиданно для всех нас оказался на лидере.

Утром меня предупредили по телефону, что Евгений Петров имеет разрешение идти с нами в Севастополь. Увидеть на корабле известного писателя было приятно. Но сознает ли он, какой опасности себя подвергает?

Когда именно прибудет Петров на “Ташкент”, мне не сказали. А в разгар погрузки боеприпасов я, выйдя из рубки на мостик, вдруг обнаружил там незнакомого командира-армейца с тремя “шпалами” в петлицах гимнастерки, с полевой сумкой на ремне. Будучи раздражен какими-то неполадками в погрузке, я не особенно любезно спросил, что ему здесь нужно: как известно, на мостике посторонним быть не полагается.

Армеец мягко улыбнулся и, откозыряв, доложил по-уставному:

— Прибыл для следования с вами в Севастополь...

— Знакомься, Василий Николаевич, — сказал поднявшийся в эту минуту на мостик Коновалов. — Это наш гость, Евгений Петрович Петров...

Мы пожали друг другу руки.

— Не буду вам мешать, — сказал вслед за этим писатель. — Пойду пока познакомлюсь с командой.

Он ушел вместе с Коноваловым и все время, остававшееся до съемки со швартовов, провел с краснофлотцами в кубриках и на боевых постах.

Проводить “Ташкент” пришел находившийся в Новороссийске член Военного совета Черноморского флота дивизионный комиссар И.И. Азаров. Пожелав экипажу счастливого плавания, он, прощаясь со мною и Коноваловым, попросил:

— Постарайтесь уговорить Евгения Петровича не оставаться в Севастополе. Обстановка там такая, что вряд ли он сможет сделать что-нибудь на берегу. Привозите его с собой обратно!

Я уже знал, что Евгений Петров прилетел из Москвы специально для того, чтобы побывать в Севастополе, приковавшем к себе в эти дни взволнованное внимание всей страны, да, пожалуй, и мира. В Севастополь давно уже не брали с Большой земли писателей или журналистов — в пору было вывозить тех, которые еще там оставались. (Правда, на “Ташкенте” и сейчас находились участники многих наших походов кинооператор Александр Смолка и фотокорреспондент Алексей Межуев, но они в счет не шли: люди свои, флотские.) Добившись для себя исключения из общего правила, Петров, по-видимому, считал, что не выполнит своего гражданского и писательского долга, если сразу вернется обратно, не пробудет какое-то время среди севастопольцев.

Но я решил не заниматься никаким уговариванием, пока не придем на место. Писатель все равно не поверил бы, что почти всю картину Севастопольской обороны можно увидеть с мостика лидера в Камышевой бухте...

“Ташкент” вышел из Новороссийска в 15 часов, имея на борту свыше тысячи бойцов все той же сибирской бригады, несколько полевых орудий, 120 тонн боеприпасов и продовольствия.

“Безупречный”, вышедший, как всегда, раньше нас, к тому времени уже скрылся за горизонтом. Общего инструктажа в этот раз не было, и с Буряком мы перед выходом не встретились.

Прощай, “Безупречный”!

Как и в двух последних походах, погода отнюдь не способствует нашему прорыву: безоблачное небо над спокойным морем, идеальная видимость до самого горизонта... Скоро какой-нибудь вражеский самолет-разведчик передаст на свой аэродром донесение вроде тех, которые уже не раз перехватывались флотскими радистами: “Голубой крейсер идет в Севастополь...”

Обнаружить нас в море нетрудно — “Ташкент” идет в обычное время и обычным курсом. Это, конечно, дерзость, но дерзость вынужденная. Только следуя кратчайшим курсом и выходя примерно в этот час, мы можем совместить стоянку в Севастополе с самой темной порой короткой июньской ночи.

Все идет “по расписанию”. Провожают, докуда могут, наши истребители. Затем появляется неприятельский разведчик. Еще немного погодя — бомбардировщики...

Бомбят сегодня со значительной высоты. Должно быть, после прошлого нашего рейса фашистские асы уразумели, что “голубой крейсер” умеет их сбивать. Отражаем налет как обычно: шквальный огонь всех зенитных средств и крутые повороты на полном ходу.

Евгений Петров с момента выхода все время на мостике. Держится спокойно. Внимательно приглядывается к происходящему вокруг, и особенно к людям, к их боевой работе. Справа от корабля разорвалась, взметнув к небу столб воды, крупная бомба, а он наблюдает за тем, как выполняет команды стоящий на руле Андрей Ковалев. И потом мы прочли известные теперь многим строки:

“С той минуты, когда началось сражение, рулевой, высокий, голубоглазый красавец, стал выполнять свои обязанности с особым проворством. Он быстро поворачивал рулевое колесо. Корабль, содрогаясь всем корпусом, отворачивал, проходила та самая секунда, которая кажется людям вечностью, и справа, или слева, или спереди по носу, или за кормой в нашей струе поднимался из моря грязновато-белый столб воды и осколков”.

Бомбардировщики, атаковавшие нас примерно на меридиане Ялты, ушли, не сумев нанести “Ташкенту” никаких повреждений. Около 19 часов мы подходили к траверзу мыса Ай-Тодор (это на нем прилепилось знаменитое Ласточкино гнездо). Впереди вот-вот должен был показаться догоняемый нами “Безупречный”…

И вдруг там, где полагалось ему быть, взметнулся ввысь зловещий столб дыма или пара. Никакого звука не донеслось, очевидно, его поглотили шумы наших машин. В ту же секунду я понял: с “Безупречным” случилось непоправимое.

Но верить этому не хотелось ни мне, ни другим. До того места, где поднялся и постепенно растаял черноватый дымный султан, было миль пятнадцать. “Ташкент” стремительно сокращал это расстояние, увеличив ход до самого полного. На наши запросы по радио “Безупречный” не отвечал. И все же мы еще надеялись увидеть впереди его мачты.

Вместо этого — дальномерщики первыми, а затем и все на мостике — увидели кружащиеся низко над морем самолеты, которые обстреливали что-то на воде. А море, освещенное косыми лучами вечернего солнца, отливало там характерным жирноватым блеском. Так блестит расплывшийся по поверхности мазут.

Когда подошли ближе, стали заметны плавающие в мазутном озере обломки. Возле них и дальше держится на воде много людей. Это их расстреливают с бреющего полета фашистские мерзавцы...

Артиллеристы “Ташкента” уже открыли по стервятникам огонь. Люди с “Безупречного” видят нас. Вот целая группа издали машет взлетающими над водой руками. И машут они так, будто не зовут на помощь, а хотят сказать: “Проходите мимо!”

— Малый ход!.. Моториста на барказ, барказ к спуску!.. Готовить к спуску шлюпки!..

Эти команды вырываются у меня словно сами собой. Но спуск плавсредств приходится тотчас же отставить. На “Ташкент” ринулись одновременно две группы бомбардировщиков: одни заходят справа, другие — слева. Для уклонения от бомб нужен полный ход. А чтобы бомбы, предназначенные нам, не падали и туда, где плавают люди с “Безупречного”, надо отвести, оттянуть самолеты в сторону.

С “Ташкента” сброшены все спасательные круги и оба аварийных плотика. Остаются в готовности к спуску барказ и шлюпки. Но лидер, ведя бой с бомбардировщиками, все удаляется от мазутного озера с плавающими в нем людьми и обломками. Наши зенитчики сбивают фашистский бомбардировщик, затем подбивают еще один... Неужели это все, что мы можем сделать для гибнущих товарищей?

Священен для советского моряка долг помощи собрату, терпящему на море бедствие. Кто из нас не рискнул бы во имя этого своей жизнью, кто не отдал бы ее за жизнь боевых друзей! Но война жестока, суровы ее законы. И устав не дает командиру права заниматься во время боя спасательными работами, если это ставит под удар вверенный ему корабль и угрожает срывом боевой задачи.

На борту “Ташкента” кроме своего экипажа тысяча бойцов, которых мы должны доставить в Севастополь. Застопорив ход и начав спасать людей с “Безупречного”, мы успеем подобрать двадцать или тридцать человек, а затем лидер неминуемо будет потоплен вместе со спасенными. Ведь одним зенитным, огнем от такой своры бомбардировщиков нам не отбиться. Нужно все время маневрировать на полном ходу, иначе “Ташкент” обречен...

Улучив минуту, когда одни самолеты сбросили бомбы, а другие еще только разворачивались для нового захода, ко мне шагнул Евгений Петров.

— Товарищ командир, а как же те люди? Когда будем их спасать?

— Когда прекратится бомбежка. Когда стемнеет, — киваю я на клонящееся к закату солнце. Но как оно еще высоко!

На мостик вызван шифровальщик старшина 2-й статьи Алексеев. Диктую ему радиограмму: “Нахожусь на месте гибели “Безупречного”. Веду бой с авиацией противника. Прошу разрешения задержаться здесь до наступления темноты для спасения людей...” Радиограмма идет в два адреса — в Севастополь и Новороссийск.

А бомбардировщики не унимаются. Атакуют группами через каждые пять — семь минут. Пока удается увертываться, но осколки попадают на верхнюю палубу, и там уже есть среди армейцев и раненые, и убитые.

В бомбежке наступает пауза чуть подольше прежних. Ко мне на крыло мостика подбегает Орловский.

У него тот же вопрос, который только что задавал Петров:

— Товарищ командир, когда же будем спасать? Барказ и шлюпки готовы к спуску. Сейчас, пожалуй, можно сбавить ход...

В глазах Ивана Ивановича стоят слезы. Но должен же он, бывалый военный моряк, старший помощник командира корабля, понимать, что мы с ним не можем, не имеем права безрассудно жертвовать “Ташкентом”!

— Займитесь своим делом! — резко отвечаю старпому, и он усилием воли берет себя в руки.

Старшина Алексеев прибегает с бланком только что принятой шифровки. Это ответ командования флота:

“Следовать по назначению, помощь экипажу “Безупречного” высылается”. Протягиваю шифровку Орловскому и подзываю Еремеева:

— Штурман, курс?

Тот сразу называет направление на Севастополь от той точки, где мы оказались после бесчисленных поворотов.

Я понимаю, чего стоило моим старшим начальникам отдать приказ, который мы сейчас выполняем. Они взяли на себя тяжесть этого решения — невредимому кораблю идти дальше ради того, чтобы Севастополь получил подкрепление. Решение правильное и разумное, оправданное всеми обстоятельствами. Только ничей приказ и никакие доводы рассудка не смогут заглушить голос собственного сердца. А оно знает сейчас одно: люди с “Безупречного” остались в море...

Густеют вечерние сумерки. Отвязались наконец самолеты. Мы уже далеко от места катастрофы и идем самым полным ходом, чтобы войти в жесткий график. А на мостик все поступают необычные на военном корабле вопросы: почему не возвращаемся назад? Особенно настойчивы в этом сибиряки. Их успокаивают и комиссар, и справившийся со своими нервами старпом. Но не до всех и не сразу доходит, что вернуться туда мы уже не можем.

Гибель “Безупречного” явилась одной из самых тяжелых трагедий, происшедших на Черном море с начала войны. Из четырехсот бойцов-сибиряков, находившихся на борту эсминца, не спасся никто. А из экипажа корабля лишь трое: мичман и два краснофлотца, которых подобрали подводные лодки.

Оба краснофлотца — строевой Иван Чередниченко и сигнальщик Гавриил Сушко были вскоре прикомандированы к команде “Ташкента”. От них мы узнали подробности случившегося.

В “Безупречный” попали одна за другой две бомбы. Взорвался котел, эсминец обволокло паром, он потерял ход и начал быстро тонуть, приняв много воды через пробоины. Петр Максимович Буряк отдал последнее приказание: “Всему личному составу покинуть корабль”. Сам он остался на мостике и на глазах у плававших вокруг людей скрылся вместе с кораблем под водой. Погиб и сын Буряка — Володя.

По словам спасшихся краснофлотцев, на воде держалось сперва не менее ста пятидесяти моряков и солдат. Фашистские изверги долго и методично расстреливали их с воздуха из пулеметов. Помимо бомбардировщиков, снизившихся до бреющего полета, гнусным убийством беззащитных людей занимались специально прилетевшие семь “мессершмиттов”.

Наши боевые товарищи до конца сохраняли мужество, ободряли друг друга. Когда к ним стал приближаться “Ташкент”, моряки “Безупречного”, не думая о себе, тревожились за нас. Они отдавали себе отчет, что лидер тоже погибнет, если застопорит ход и начнет подбирать тонущих.

Сушко и Чередниченко подтвердили: целые группы моряков, державшихся за плавающие обломки, жестами показывали, чтобы мы не задерживались, шли дальше. Это была последняя воля героев, их наказ оставшимся в строю...

Один за двоих

Все на “Ташкенте” настолько потрясены гибелью “Безупречного”, что как-то уже не вызывают особого волнения ни атаки одиночных самолетов, преследующих лидер даже при луне, ни ожидание встречи с торпедными катерами.

А “масы” устроили нам засаду опять там же, у Феолента...

Евгений Петрович, не сходивший с мостика, признавался потом, что, оглушенный внезапными залпами носовых башен, он никаких катеров заметить не успел. Это и неудивительно. Я сам буквально секунды видел один катер, тотчас же скрывшийся за всплесками от падения наших снарядов, а немного позже — бурун другого, уже удиравшего от нас.

Зато отчетливо разглядел след двух торпед, прошедший прямо под кораблем. Никогда не забуду, как, стоя на левом крыле мостика, увидел две фосфоресцирующие дорожки, упершиеся в борт лидера в районе второго котельного отделения. Я сжал руками поручни, ожидая взрыва, казалось, неминуемого. И только минуту спустя понял: торпеды уже прошли перед носом корабля, который затем на полном ходу набежал на их след. Разумеется, я прекрасно знал, что след торпед на поверхности всегда отстает от них самих, но в те мгновения совершенно об этом забыл...

Итальянские катерники чуть-чуть поторопились. Должно быть, нервничали, не очень-то уверенно чувствуя себя в засаде. А будь залп более точным, мы не успели бы отвернуть.

Я показал удаляющийся след торпед Евгению Петровичу. Он смотрел на проходящую мимо смерть совершенно спокойно и как будто продолжал думать о чем-то другом, может быть, о судьбе “Безупречного”.

Затем его вниманием завладело зарево над Севастополем. Когда переплетающиеся в небе трассы снарядов, пулеметных очередей и ракет стали ближе к нам, Евгений Петрович задумчиво сказал:

— А знаете, почему-то кажется, что все эти трассы нацелены прямо в меня...

— Мне тоже, — признался я. — Вернее, казалось, пока не привык.

Евгений Петров был наблюдательнейшим писателем. К тому же он свежим глазом окидывал картину, для нас уже привычную. И все детали ее воспринимались им необычайно остро и точно. Поэтому мне и хочется обратиться еще раз к его очерку “Прорыв блокады”, который я уже цитировал. Вот свидетельство писателя о том, каким предстал перед ним Севастополь в ночь на 27 июня 1942 года с мостика “Ташкента”, входившего в Камышевую бухту:

“И вот, наконец, мы увидели в лунном свете кусок скалистой земли, о которой с гордостью и состраданием думала сейчас вся наша советская земля. Я знал, как невелик севастопольский участок фронта, но у меня сжалось сердце, когда я увидел его с моря. Таким он казался маленьким. Он был четко обрисован непрерывными вспышками орудийных залпов. Огненная дуга! Ее можно охватить глазом, не поворачивая головы. По небу непрерывно двигались прожекторы, и вдоль них медленно текли огоньки трассирующих пуль. Когда мы пришвартовались к пристани и прекратился громкий шум машины, сразу стала слышна почти непрерывная канонада...”

Причальная баржа почти совсем ушла в воду — как выяснилось, перед нашим приходом в нее попал еще один снаряд. Евгений Петрович сошел на баржу вместе с первыми бойцами сибирской бригады, начавшими быстро высаживаться, и побывал на берегу, где ждали посадки раненые. Вернувшись вскоре на корабль, он отыскал меня и взволнованно сказал:

— Мне все-таки надо добраться в штаб к Октябрьскому и Кулакову. Как это сделать?

Я ответил, что никаким транспортом не располагаю, а идти отсюда на ФКП пешком при такой обстановке, какая сейчас в городе, считаю безрассудством. Подошел Коновалов, и мы стали вдвоем уговаривать Петрова никуда не уходить с корабля.

— Вы ничего не увидите там такого, чего нельзя увидеть отсюда, — убеждал его Григорий Андреевич.— И только затрудните людей, которым нельзя отвлекаться от управления боем...

Последний довод, кажется, подействовал на писателя. Он заявил, что остается на корабле, и как-то сразу успокоился. Отказавшись от ужина, которым я хотел его угостить, Евгений Петрович снова сошел на берег бухты, а потом стал вместе с краснофлотцами переносить на корабль раненых.

До начала посадки у меня побывал работник штаба, занимавшийся вопросами эвакуации, капитан 3 ранга Анатолий Дмитриевич Ильичев, давнишний мой знакомый по службе. Он еще не знал о гибели “Безупречного”. Услышав об этом, Ильичев ахнул:

— Что же будем делать, Василий Николаевич? Ведь вывозить-то людей надо... Кроме раненых мы доставили сегодня в Камышевую много женщин с детьми. Не хочу пугать, но всего наберется близко к трем тысячам. Рассчитывали на два корабля...

Я сказал, что раненых и женщин с детьми возьмем всех, хотя еще не представлял, как мы их разместим.

Никогда мы не принимали столько пассажиров, как в этот раз. Забиты все кубрики, коридоры и внутренние трапы. Группу женщин с детьми пустили даже в румпельное отделение. На палубе и рострах люди сидят и лежат вплотную один к другому. В темноте белеют бинты перевязок, у многих — с запекшейся кровью. Орловскому, Фрозе и боцману Тараненко приходится приложить огромные усилия, чтобы людской поток не закупорил проходы, необходимые для передвижения команды.

Обходя корабль вместе с Сергеем Фрозе, я вдруг споткнулся о какие-то громоздкие рулоны, непонятно как очутившиеся у нас на борту.

— Это панорама, — поспешил объяснить помощник. — Простите, забыл вам про нее доложить...

— Какая панорама?—я еще ничего не понимал.

— Севастопольская панорама. Ее сегодня разбомбили и подожгли, а здесь то, что осталось. Сопровождающие из музея тоже тут...

Так на “Ташкенте” оказался груз поистине уникальный и бесценный — остатки знаменитой панорамы Севастопольской обороны 1854—1855 гг. Созданная в начале века академиком Рубо, она была гордостью города и по праву считалась жемчужиной мировой батальной живописи.

Панорама помещалась в специально построенном круглом здании на Историческом бульваре. Гитлеровское командование, разумеется, прекрасно знало, что это за здание: величественную широкую башню, поднимавшуюся над зеленью бульвара, нельзя было спутать ни с чем. 26 июня этот памятник искусства стал объектом атаки группы фашистских бомбардировщиков.

Находившиеся поблизости моряки бросились спасать севастопольскую реликвию. Из горящего здания были вынесены куски разрезанного полотна и часть переднего плана — различные предметы старинного воинского обихода, располагавшиеся перед холстом. Несколько часов спустя все это — в общей сложности около семидесяти рулонов и тюков — было доставлено в Камышевую бухту...

Я приказал помощнику изыскать для остатков панорамы наиболее безопасное место. Необычный груз был перенесен в кормовые кубрики.

Эту стоянку в Камышовой удалось свести к двум часам пятнадцати минутам. Поторапливали и вражеские снаряды, залетавшие в бухту, и тревожное усиление ветра. В море он не страшен. А тут, в узкости, запросто может нанести на камни. И любая заминка сейчас гибельна: не уйдем до рассвета — не уйдем вообще...

Еще во время посадки раненых я вызвал на мостик Сурина и попросил особо предупредить вахту у маневровых клапанов, что сигналы машинного телеграфа должны выполняться предельно быстро, какими бы неожиданными ни оказались перемены ходов. На маневровых клапанах стоит цвет машинной команды. В одной машине — Семен Якимов и Константин Иванов, в другой — Георгий Семин и Александр Башмаков. Все четверо комсомольцы, отличные старшины. А рядом бывалый сверхсрочник Алексей Никитич Сазонов, ставший уже во время войны коммунистом.

Ровно в два часа ночи лидер отдал швартовы. На берегу, еще недавно полном раненых, было пусто.

— Счастливого плавания! Приходите скорее еще! — крикнул с баржи Ильичев.

Все я допускал тогда: что “Ташкент” может не дойти до Кавказа, что может погибнуть при следующем прорыве. Но далек был от мысли, что из Севастополя уходит вообще последний крупный надводный корабль.

Главное же, о чем я думал, — как бы не посадить перегруженный и идущий задним ходом корабль на камни. Словно назло, ветер задул еще сильнее. “Сносит влево”, — предупредил Еремеев. Это еще почти незаметно, однако штурман прав. А тут если начнет заносить корму, то дело плохо. Останавливаю одну машину, а другой задаю на полминуты “самый полный”. Затем перевожу обе на “средний”, а как только почувствовал, что корабль выровнялся, — обе на “полный”.

Был все-таки момент, когда у Еремеева вырвалось:

“Кажется, не пройдем...” “Пройдем!” — прикрикнул я в сердцах на штурмана, подавляя этим и собственную тревогу. Нас не раз выручали в трудных узкостях повышенные скорости, прибегать к которым можно лишь при абсолютной уверенности и в рулевом, и в вахте у маневровых клапанов. Выручило это и теперь, хотя мимо одной каменной гряды мы прошли, что называется, впритирку. А малым ходом нам бы, пожалуй, при том ветре из Камышовой не выйти.

Когда корабль оказался на чистой воде, Еремеев спросил:

— Как пойдем после фарватеров? Через то место?

— Да, через то место.

Курс, проложенный штурманом на карте, пересекал кружок, заштрихованный волнообразными линиями. Это Александр Матвеевич обозначил, куда должно было отнести морскими течениями обломки “Безупречного”.